Казарма

 

ЖИТЬ НА МИРУ

Удивительное это явление - жить на миру. На виду у народа, значит. Именно такой жизнью и проживали деревенские жители в прежние времена на русской земле. Уж, казалось бы, может ли на свете существовать еще более тесная общность?

73 крестьянских двора - приличная, по российским меркам, деревенька. А ведь именно столько каморок находилось на одном этаже Морозовских казарм, например, казармы №32. Жителю Орехово-Зуева понятие "казарма" сразу напоминает деревянное, а чаще - каменное, двух- или четырехэтажное здание общежития для рабочих и служащих фабриканта С.Т.Морозова. Обычаи и нравы жителей таких общежитий были особенные, по-своему обустроенные и соответствующие обстановке.

Казармы для рабочих Савва Морозов строил с прицелом на будущее. А как же иначе? К примеру, живет в 30-й казарме большая семья ткачей: и отец, и мать, и дочери-сыновья - все на Новой ткацкой трудятся. Станков 5 или 6 обслуживают, трудятся без отпусков да по 12 часов. А когда же они домашние дела справляют? Когда стирают, белье сушат, как обед ухитряются в рабочее время сготовить да малышей накормить? Так и это в казарме с умом обустроено было.

Пока мать, например, белье в бане моет-стирает, за ее станком муж или дочь приглядят. А уж белье сушить - сушилка в самой казарме обустроена, на верхнем этаже, нежилом вовсе. Ну, о других заботах да делах можно и попозже рассказать, а теперь к самой казарме вернемся. Значит, живет такая большая семья в каморке 16-метровой, и все бы хорошо. Но подрастают дети, а после свадьбы взрослый сын да сноха должны от родительской семьи отделиться.

Будь это в деревне - там работника из семьи родители не спешили бы отделить: земля-матушка свои законы диктовала. Большой-то семье и на поле легче управиться, и в хлеву, и в домашней работе. Но не такими правилами в фабричном городке руководствовались. Создалась новая семья - ей уж дорога своя определена. А где молодым жить-проживать? Можно было и частную квартиру снять. Хозяин-то, как называли Морозова, за частную "квартеру" молодой семье из своих денег платил. Но лучшим подарком молодым была каморка своя, к примеру, в 32-й казарме. 11 квадратных метров всего, сегодня бы сказали - "пенал", но молодая семья этому несказанно рада была. Ведь не всякие молодые такое жилье получали.

А какая молодая семья не стремится от родителей отделиться да по своему разумению жизнь обустроить? Был тут и другой резон. Получив "свой угол", семья как бы попадала в струю, а по-сегодняшнему, в жилищный конвейер. А как это иначе назвать? Судите сами: молодая семья из двух человек получала одиннадцатиметровку. Но росла семья, рождался ребенок-другой, и семья переезжала уже в другую казарму, где комнаты были метров по 16, а то и 18. Да еще с полатями, как бы вторым этажом под самым потолком. А потолки-то в каморках были высоченные. Вот на таком втором этаже и спали родители, а уж ребятишки да старуха-мать - внизу.

Старики да старухи в казармах создавали особую атмосферу. Без них и праздники не справлялись, они же и с ребятишками управлялись, пока родители целыми днями на фабрике работали. На каждом этаже казармы, возле каждой проходной да у всякой двери входной стояли огромные деревянные скамьи со спинками - диваны, как их называли. А на этих диванах целыми днями сидели то одни, то другие старики-старухи. В одно время - одинокие, а уж вечерами - и семейные бабки да деды от своих внуков отдыхали. Вечерком-то уж родители с ребятишками занимались да управлялись.

Так вот эти самые диваны очень даже помогали порядок да покой в казарме поддерживать. "При хозяине" в каждой казарме свой хожалый был. Этому хожалому хозяин немалый оклад платил. А заботой его было - за порядком следить, в чистоте казарму содержать, уборщиц заставлять вовремя полы подмывать. И еще обязанность у него имелась: ни своих жильцов, ни чужих гостей из казармы с вещами не выпускать. Чтоб покражи да обид нежданных не было. Не важно, свое добро или чужое в руках несешь - все равно не выпустит! Надо прежде у хожалого бумагу взять на вынос добра. А ежели такая бумага у тебя в кармане имеется - выноси! То ли белье в баню стирать, то ли к портнихе платье заказывать.

Только ведь хожалый-то на казарму - один! Как же ему за четырьмя этажами уследить? А народу в одной такой казарме - попробуй, сочти! 4 раза по 73 семьи!.. Вот тут и начиналась власть стариков на диванах. Эти ни своего, ни чужого человека мимо себя не пропустят. Приметят, да и расспросят: мол, куда путь держишь? К кому? А то, и по какому делу? Конечно, тут и любопытство свою роль играло, но и двери в каморках тогда не запирали. Дома ли хозяева, на работе ли - все равно отперто. Да и за малыми ребятишками удобнее приглядеть, ежели у них своей-то бабки нет.

Были и другие казармы, где и комнаты попросторней, и окна пошире, и планировка поудобней. В таких казармах проживали мастера, счетоводы да чиновный люд со своими семьями. На всяком этаже своя кухарка имелась. Плату она получала "от хозяина", а проживала "на сторонке" с другой такой же одинокой женщиной-кухаркой. Почему на "сторонке"? Да потому, что одна из двух таких соседок занимала одну половину комнаты, а другая - другую. Половина - сторона! Вот и "сторонка".

В обязанности кухарки входила работа известная: приготовление обедов для тех семей, какие этого сами хотели. Например, моя прабабушка, Татьяна Петровна Горчакова, управлялась с работой кухарки в 79-й казарме. Перед работой всякая хозяйка могла оставить на своем кухонном столе (в казарме тот стол назывался - "каток") продукты для щей, для каши, для картофельной поджарки... Так и выходило: с раннего утра уж кухарка свою работу спланировать могла. И продукты, и горшки-сковородки - вот они! Мой, чисть, вари!

Но к 12 часам, ко времени обеда, у всякой хозяйки на катке стояла сготовленная еда. У кого - щи да каша, у кого - картошечка с разварочки да селедочка с лучком. Все свежее, горяченькое, только и ждет, когда семья обедать начнет. Вот такая работа была в казарме кухаркина. Хорошо, когда в коридоре - 20 комнат. А если побольше? Вот и думай: легко ли кухарке хлеб доставался?

Бывали в казарме и праздники. Особо любила ребятня, конечно, свадьбы. Там и сладостями побалуют, и плясками-песнями порадуют. Но прежде свадьбы бывали смотрины. Вот уж тут никому не запрещалось не только слово сказать, но и позубоскалить, и обругать - это уж кто что заслужил. В деревнях, откуда и съехались рабочие на морозовские фабрики, такого ритуала прежде-то не было. В деревнях бытовало сватовство да рукобитие. Необычное это дело - в казарме смотрины!

Весть о том, что пришли сватать Агашу, моментально облетала весь коридор. А поскольку дело это обустраивалось или в выходной, или вечером, то весь народ находился дома. Пока сваты с женишком у невесты в каморке с чужою роднёю знакомились, из своих каморок выходили в коридор все, от мала до велика. Знали ведь: сей час молодые по коридору тому гулять будут. А уж такое дело пропустить - себя потом винить!

Наступал час, когда молодые из каморки выходили и отправлялись вдоль по коридору туда-сюда гулять. А весь народ вдоль стен выстраивался. Молодые от одного "тальянского" окна до другого под ручку гуляли, а соседи в голос их меж собой обсуждали. Жених да невеста, хоть друг на дружку и глядят, а к словам народа прислушиваются. Разговор-то это не спроста ведется!

Именно там, в коридоре, слышали молодые правду о себе да своем партнере. Говорить могли и старые и молодые, лишь бы толково, да не шепотком, а в полный голос:

- Ты гляди, гляди!.. Агаша-то перед женихом - ну, прямо, горошина! Жених и ростом высок, и в плечах широк. Ему бы и девку надо высокую!?

- Э, не скажи!.. Мал золотник, да дорог! Агаша-то - в мать: и лицом бела, и волосом черна, и нравом кротка, и сердцем добра!

- Верно, верно, товарка!.. Не зря говорят: "Выбирай корову по рогам, а невесту - по родителям!" А уж Марья да Максим - люди работящие, и девок своих в труде ростят. У них и старшая, Танюшка, ткачиха, и Агаша, и Дуняша, и Ванятка-малец - все без дела не сидят. Родителям помогают...

Хорошо, если разговор шел так... А бывало и иначе. Именно тут мог жених услыхать о невесте своей речи худые. А то и до невестиных ушей слова доходили: мол, не тот ли Гришаня за матвеевой Нюськой ухаживал, да та его с глаз долой прогнала? И все из-за проклятого вина. Отец-то у жениха - шибко пьющий!.. Да и сам женишок мимо рта рюмку не пропустит...

Так и узнавали молодые в первый же день своего знакомства приятные или нет вести об себе да чужой семье. Заранее узнавали, что об них народ скажет да что подумает. А такое знание и от ссор уберегало, и от неурядиц семейных спасало. Молодым друг на друга глаза помогало открыть. И все это до свадьбы. А не после венца. А уж ежели народ правду сказал, да молодые ее услыхали - то еще не поздно отказ получить, да сватовству обратный ход дать. И такое порой бывало.

Ну, а уж ежели народ выбор одобрил да молодых разговорами успокоил - тогда можно и под венец! Ведь город-то был небольшой. Потому кто-нибудь из соседей жениха того или видал, или что об нем слыхал. Да и из 73 семей, хоть и дальние, а знакомцы сыщутся. А на те смотрины уж не только с одного этажа люди приходили. Тут со всей казармы и глаз, и языков, и ушей - как сквозь сети лещей!.. Не упустишь!

Потому я и говорю: удивительное это явление - жить на миру! Значит, на виду у народа!.. А от него, от народа-то, не спрячешь ни уродливую душу, ни чистую. Вот почему жители нашего города Орехово-Зуева и не чувствовали себя в те времена "лимитой". Они и семейные традиции, и народные обычаи из родных деревень привезли с собой. А уж терпимость к вере иной, семейный лад да покой ценили не меньше, чем доброту да совестливость.

Многое изменилось в казарменной жизни ореховозуевцев после революции. Не стало хожалых, не нанимали больше кухарок, но привычный быт немногим переменился. И тут опять не грех обратиться к жизни на миру: народ-то в каморках проживал гот же самый, разве ж только появился "совсод", во многом принявший на себя роль хожалого, хотя и без тех же прав-обязанностей.

Пожалуй, больше перемен случилось за время вынужденного безделья, когда стояли все фабрики, лишенные сырья, а люди, чтоб не погубить семьи от голода, уезжали по своим отчим местам поближе к земле-кормилице. Но как только были пущены фабрики - многие вернулись в Орехово-Зуево. Ну, а чьи каморки и казарме так и остались незанятыми, те, видать, или вернуться не захотели, или уж не на грешной земле пребывали. Потому и понаехал в город уж новый народ. В основном из беднейших сел да из больших голодных семей.

Вот кому теперь пришлось тяжелей. Надо было нравы да обычаи старожилов перенимать, новую для себя работу на фабрике осваивать да каморки обживать. Но таких в те годы было еще по количеству не так много, оттого и не могли новые люди на отмену старых правил претендовать. Принимались те, что уже жизнью в огромном таком общежитии проверены.

Великую Отечественную сначала все просто называли войной. Молодые, как им и положено, воевали на фронтах, женщины да подростки работали на заводах да фабриках. А как жилось им в казарме? И как жилось тем, кто по здоровью да преклонным годам работать уж не мог и получал на прожитье свой "иждивенческий" паек - кусочек хлебушка в 150 граммов ? Рабочая карточка в те годы вдвое больше была, не размером - хлебом.

Живи эти люди в частных домах, может, и не узнали бы мы никогда о многих и многих трагедиях. А тут - все было на виду. На то она и жизнь на миру. А ведь именно от этой разницы в карточках несколько семей порушилось. В таких-то семьях муж-хозяин еще в работниках числится, хотя на фронт уж и не годится, а вот жена - пенсионерка. Вот муж и ставил перед своей половиной условие: "Жить теперь станем - сами по себе. Ты - свою пайку ешь, я - свою! Я - мужик, и с голоду помирать не хочу!"

Так вот, что удивительно: ведь не выжили в этих семьях горе-мужья! А жены-старухи, с божьей помощью, потом и сыновей с войны встречали, и внуков нянчили. Но больше было все же семей, где каждую кроху хлеба делили на всех. Такие семьи или все выживали, или все на тот свет путь держали, не покидая друг дружку надолго.

Только не следует забывать и об кухне общей, какая на каждом этаже казармы была. Да-да, та самая, на какой 73 катка да 73 хозяйки возле куба с кипятком. В самые тяжкие дни да недели люди старые на кухне сидели, спины грели возле русской печи. А в тепле да в беседах, вроде, и не так жутко кушать хотели. И потом, сидя в каморке, враз одного-то тоска загрызет! Особенно, ежели уж с полгода от мужа да сыновей с фронта весточки нет. А на кухне товарки друг дружку и успокоить могли, и разговорами друг дружку развлекали, случаи разные ведали.

Стоит кому из молодых баб о муже пропавшем загоревать, так сразу начинался рассказ: "Вон, у Верки Голубковой с четвертого этажа, больше года писем от мужа не было. Уж она все глаза повыплакала. молебен в храме отслужила, и вдруг - письмо! Пишет-то не он сам, а товарищ его, какой руками может владеть. Ранило Веркиного мужика да еще как-то шибко контузило.

Он поначалу-то вовсе ни слова не говорил, себя не помнил, не знал откуда он, и где у него родные. Вишь, как память-то отшибло?! Ну, а как в разум вошел, так и упросил за него письмо написать жене... Да нет, он и сам грамотный, только он и теперь не слышит совсем, да и видит плохо... Вот ведь как!.. Доктора говорят, что со временем все образуется, и видеть будет и слышать, надо только ждать.

Верка-то поначалу как плакала-причитала!.. А потом успокоилась. Может, Бог даст, вылечится мужик, домой вернется. Без мужика-то в семье туго. А у Верки - три мальчонки, да все еще только что из пеленки. Да и самой бабе 30 еще нет. Тяжко с таких-то пор остаться вдовой..."

Тут и начинался душевный разговор, где всякий мог о себе рассказать да от других сочувственные слова услышать. А чего еще в таком положении надо? Хлеба досыта может и не быть, а вот душевным теплом немудрено и голод утишить и сердце успокоить. Сердце-то, оно к пониманию да сочувствию очень чуткое.

Тяжкий 41-й год пережили в казарме не все. Баба Анисья-страдалица средь зимы померла, и все из-за своего любимого внука. Тому лет 6 или 7 в то время было. Хватились мать да бабка - а карточек нет. На целый месяц да на троих едоков. Уж как бабы замешкались да полученные карточки на комоде оставили? Ну, про покражу узнала прежде-то бабка Анисья, сноха этим днем на фабрике была, вот бабка и подумала прежде на воров. Боялась вечером и снохе сказать, да куда же денешься?

А сноха почему-то сразу сына нюхать начала. Чего это с ней?.. Оказывается, от мальчонки жареными семечками пахло!.. Мать расспрос учинила, ну, сын и сознался: все три карточки он на рынке на два стакана семечек обменял. Так он не один эти семечки грыз - с друзьями-приятелями. А карточки отдал тетке в платке...

Сноха всю ночь голосила, сына раза два била, когда не поспевала бабка Анисья мальчонку собою прикрыть. Пришлось внука в санаторий на месяц пристроить, и то по великим просьбам да слезам. Сноха эти недели продержалась в профилактории для рабочих. (Был и такой при комбинате). А баба Анисья... Она этот месяц не смогла пережить... Не помогли ни припасенные корочки, ни отвары из коры. Сколь-нисколь, а хлеба надо... Только вот удивительно: уже много лет спустя народ все еще помнил и ребятишкам своим проступок тот поминал. Как внук же родную бабушку голодной смерти предал из-за горсточки жареных семечек.

Но страшная первая военная зима к концу подошла. Те, кому суждено было дальше жить, весной начали об огороде радеть. Старики еще свою деревенскую жизнь не больно забыли, вот снохам да внукам и твердили: без своего клочка земли следующую зиму не пережить! Кто ее знает, эту войну, может, она и не завтра кончится?.. Потому и надо о харчах побеспокоиться.

И тут на жителей всех выделили власти на четыре близлежащие казармы участок земли: от часовни до Дровосек. Нарезали землю полосками и раздали каждой семье, согласно едокам: кому - побольше, кому - поменьше. А что на этой полоске сажать - решай сам!.. Той весной несли на базар все, что еще ценного либо к носке пригодного в семьях оставалось. Надо было купить семена.

Мой дедушка Иван решил отправиться по ближайшим деревням: может, там за вещи подороже заплатят. В семье осталось только то, что дочке на приданое берегли. Четыре отреза: три - шифона да крепдешина, а один - шерсти. А еще желтого цвета сандалии фабрики "Скороход". Эти сандалии в 40-м дочка Ниночка отцу в подарок прислала. С начала войны дочка была на фронте, да она и не стала возражать, что ее отрезы на такое дело пошли.

Ходил дед по всем близлежащим деревням на своих отечных от голода ногах и сумел продать лишь один отрез шифона да шерсти. В котомке за плечом лежало 10 картофелин. По пять за каждые 3 метра дорогой ткани. Это сколько же надо было иметь отрезов, чтоб набрать на семена?

И тут уж потемну постучал он в один деревенский дом. Скорее не для продажи, а чтобы переночевать в нем. Жили в том доме муж да жена, а еще старый отец, ребятишкам - дедушка. От ночлега не отказали, а вот покупать ткани им не с руки, да и денег таких нет. А харчи самим нужны. И тут показал дед Иван из котомки сандалии, дочкой дареные. Молодой хозяин как их увидал, так и кликнул своего отца: на, мол, отец, примерь! Ты давно, мол, жалился на свои больные ноги. А старик как обулся - так радостно и улыбнулся: "Хорошо, сынок! Ну, как босиком!"

Сын глянул на деда Ивана и спросил, сколько ему за сандалии заплатить? Продавец пожал плечами: ну, сколько сказать? Ежели за такие богатые ткани дали по пятку картошин, то сколько же дешевые сандалии стоят? Потому и сказал: "А сколько дашь!" Молодой хозяин вышел из избы, а вернулся с полной меркою картошин, да еще предупредил, что получше для посадки картошку выбрал. Обещался, что вырастет крупная, с кулак!.. А уж как дед Иван был рад - и слов нет, чтоб высказать.

А ведь не обманул молодой хозяин. В конце лета, как урожай копали, так слезами радости умывались. Что ни куст - то ведро! Да и картошки - с кулак, как и было обещано. Ну, до осени надо было еще дожить... Все лето на кухне стоял дух "зеленых" щей. Наверно, именно про такие щи говорили люди: "Щи - только ложку полощи!" И вправду, не было в тех щах ни картошинки, ни морковинки, ни капусточки. Варили лебеду да ошпаренные, уж без горечи, одуванчики. Крапиву возле казарм уж давно извели.

Так все лето каждую ночь поочередно на огородах дежурили. Разный народ на зеленые полоски забредал. Кто от голода, а кто и за прибытком. Спросите: все ли было по совести в те года?.. Наверно, судить об этом не нам! Вот, к примеру, с какою меркою к бабке Фене подступать? У нее сын на войне без вести пропал, сноха всякий день белугой ревела, что нечем ребятишек кормить. А сама баба Феня на отекшие от голода ноги не могла без стона наступить.

Так вот эта самая баба Феня в конце июля своровать картошки и удумала. Свою-то по бедности посадить не смогла. Ну, сколько она там надергала? Может, кустов пять? Только поймали ее сторожа да по четырем казармам и провели да еще картофельной той ботвою шею да грудь обмотали. Чтоб всем было видать: вора ведут на людскую казнь. Помоложе бабы на воровку кричали, а кто пожаловистливей - в голос плакали...

Через два дня бабка Феня померла... От стыда, говорят... Больше никто до самого урожая из своих жителей на картошку чужую не зарился. А чужие, бывало, и набегали. Ну, уж тут сторожа и с палками в руках против лиходеев воевали. Дежурили ночами-то не по одному. А на миру почетно и за свое постоять, и товарищу-сторожу плечо свое подставлять. Да и участковый кое-когда помогал порядок поддерживать.

Зато наступил день, когда все, кто мог на ногах стоять, на огород отправились урожай убирать. Копали лопатами, если они в семье были, ребятишки норовили голыми руками помогать. А собирали даже такую мелочь, какую можно в земле отыскать: величиной с ноготь. Ведь это была картошка!..

Собранный урожай к балаганам отвозили на тележках, а командовали перевозом хозяева телег. Это те, кто свои дома поблизости имели. Но были и счастливцы, кому перевозили мешки на лошадях. Тогда, помимо мешков да корзин, наседала сверху и ребятня, ежели, конечно, возница позволял. И не было в мире счастливей пацанов, какие восседали поверх мешков.

Конечно, живя на миру, знали про чужие судьбы гораздо больше, чем в прочих местах. Хотя разводы и бывали до и после войны, но заводить вторую семью на стороне было тяжело и очень хлопотно. Тут, на глазах сотен соседей, было почти невозможно свой грех скрыть. Хотя проклятая эта война многих женщин и сделала вдовами, но чужую семью разрушать да при живом отце детей сиротами оставлять не всякая женщина решалась. От народа совестно было. Так думали, так говорили. Ведь каждая такая отчаянная знала: придется из казармы съезжать. А куда? Оставаться в той же каморке нельзя. И не потому, что станут разлучницу попрекать. А потому, что дети у отца всегда на глазах, да и соседи такое предательство не простят.

После окончания войны многие семьи остались без кормильцев. Хоть и сердились порой на шумливую ребятню старые бабки, даже "безотцовщиной" вгорячах попрекали, но заботы семьи понимали, а к порядку и без отца любого пацана призвать могли. Да в коридоре всякий участие в воспитании принимал. И за ребятишками со стороны пригляд был, и мимо шалуна никто не проходил, чтоб не посовестить. Попробуй, на пол бумажку кинь!.. Тетка Дарья так тебя откостерит - не зарадуешься! И не важно ей, сколько тебе лет: пять, семнадцать или сорок пять. Каждый должен совесть иметь и свое место знать!

Возвращались с войны мужики и раненые, и увечные, и с раздрызганными начисто нервами. Только и тут казарменный люд такому мужику ни детей, ни его жену в обиду не давал. Никто по своим каморкам от скандала не прятался. К примеру, начнет Гурьяныч колобродничать да своих бить-гонять - тут к нему в дверь и стучат!.. А ну, отворяй!.. Мужик дверь вгорячах распахнет - ребятишки на кухню бегом, а жена - сразу на проходную кинется. При народе-то даже Гурьяныч не посмеет своих тронуть!..

Его жене лицо умоют, йодом царапины да синяки намажут, попутно Гурьяныча недобрым словом помянув. А ребятишек успокоят, на "галдарейке" покормят, ну, дело и прошло. А как отец-бузотер в каморке уснет - можно и по своим постелям укладываться. На ночь-то не гоже на кухне оставаться, да и бабы не дадут. Домой отведут да для острастки отца погромче скажут: "Вы, ежели что, кричите! Мы враз участкового кликнем - он ему мозги-то прочистит!"

73 хозяйки на одной кухне - это даже представить себе боязно. Сегодня и двум на одной-то кухне тесно. Только в те годы в казарме никто друг другу не мешал. Харчи у всех семей были одинаковые, блюда из них рознились лишь частотою приготовления. Кто-то чаще картошку варил, кто-то - жарил. Это уж по достатку. Килька-хамса самой вкусной именно на кухне была, даже без хлеба. А уж блины да оладьи на воде не пекли на счет, как теперь. Пока хозяйка напечет да к своей двери принесет - там уж половины нет. То Сергеевне, то Матвеевне, то Дуне, то Марусе... А как ребенка не угостить, если он глазами глядит?.. Ну, уж про это надо особо говорить.

Родители строго-настрого запрещали возле чужих мисок вертеться да в сковородки заглядывать. Совестно это и стыдно. "У Дуськи своих - четверо ртов, а ты еще стоишь у нее над душой?! Ну, и что, если у нас того нет? Терпи!.. Со всех сковородок пенку снимать - совестно!.."

И росли в коридоре ребятишки, хоть и смелыми да находчивыми, но еще и сердобольными да совестливыми. Потому, что не одна мать за нравственностью своего дитяти следила. В одном коридоре - 73 хозяйки, значит, 73 воспитательницы. И все строгие. Каждая тебя с пеленок знала. Каждая тебя за провинность и отругать могла, лишь бы матери не нажаловалась: мать-то не простит, еще добавит! Только всякая соседка и заступиться в трудную минуту могла:

- Полина! Это за что ты своего Витьку бьешь?.. Не виноватый он. Это Минька первым его ударил... А ты прежде разберись, а уж потом за полотенце берись!..

Нет, как хотите, а жизнь на миру - особенная! И от падения спасет, и выжить помогает, и с людьми ладить заставляет. А с людьми - лад, и Господь рад!

Л. КОРОТКОВА.

Доцент.

 

Предыдущая страница | Страница 4 из 25 | Следующая страница

• БАЗА ХЛЕБОПРОДУКТОВ
• В деревне Петрушино жгут дома
• АВТОКОЛОННА № 1793
• ТЕПЛОСЕТЬ
• ПИЩЕВОЙ КОМБИНАТ