Казарма

ПАРОХОД МОЕГО ДЕТСТВА

В раннем детстве казарму, в которой мы жили, я называл пароходом. Видимо, пароход, на котором меня, трехлетнего мальчика, привезли из деревни, произвел на детское воображение столь сильное впечатление, что впоследствии многое напоминало о нем. Наша белая двухэтажная казарма, низ - кирпичный, верх - деревянный, и в самом деле походила чем-то на пароход.

Впечатление усиливалось, когда я смотрел через большое итальянское окно в проходной - большой комнате, разделявшей два коридора и служившей красным уголком, - на улицу. Перед моими глазами все находилось в движении, создавая впечатление, что наша казарма-пароход плывет.

За окном проплывали телеги и редкие автомобили, поезда на чугунке (так тогда называли железную дорогу), паровозик-кукушка с большой раструбом-трубой тянул небольшие, словно игрушечные вагончики с торфом. Глядя на это движение, я представлял, что плыву на пароходе. Впечатление усиливалось от полосы воды за мостовой. Железнодорожное полотно тогда было узким, не таким широким, как нынче, между ним и мостовой - ложбина, залитая водой.

Это было в 1924 году. Моя мама вернулась со мной из деревни в Орехово-Зуево, где она жила в няньках, потом работала на морозовской фабрике, а когда в 1918 году фабрики остановились, уехала в деревню.

На работу мама устроилась через биржу труда, а жить негде. Мир не без добрых людей. Навестила мама семью рабочих, у которых она прежде служила в няньках, и ее бывшие хозяева, узнав о нашем бедственном положении, пустили нас к себе. Так мы поселились в казарме. Менялись названия улиц, на которой стояла наша казарма - Воронцовский район, улица Сталина, улица Лапина, - менялись номера казармы - 22, 182, но казарма стояла на одном и том же месте до тех пор, пока ее не снесли.

Семья Козиных, у которых мы поселились, занимала небольшую, метров 14, комнату напротив крыльца, выходящего во двор. Было их трое: бабушка Маша, добрая и ласковая, ее дочь тетя Ариша с девочкой Марусей. Было трое, стало пятеро, тогда в одной каморке нередко жили две семьи - на сторонках.

Спали с мамой под кроватью: железные морозовские кровати были на высоких ножках, чтобы можно под кроватью поставить сундук или укладку. Место под кроватью стало нашей спальней. У этих добрых людей мы прожили пять или шесть лет. Всякое, конечно, бывало, но хорошего больше, чем плохого. Потом, когда расстались, считали себя родными. До сих пор помню добрейшую тетю Машу, которая, порывшись в кармане длинной и широкой юбки, всегда находила серебро на билет в кино. Рыжая тетя Ариша, ярая кошатница, была свирепа во гневе. Когда казарменные мальчишки не пускали меня кататься с горки (не заливал лед), она ночью посыпала горку золой и выжгла лед раскаленным топором. Ее дочь Маруся обшивала меня, водила вместе с девчонками купаться на Клязьму, где я сначала караулил их одежду, а потом плавал у деревянного моста.

Наша 26-я комната была крайней на голубятнике - коридоре, состоявшем из крохотных восьмиметровых каморок. 26-я была побольше других. В одной из каморок, тридцать первой, жила одинокая парализованная старуха. У нее не было ни родных, ни близких, нас подселили к ней. Старуха лежала на кровати, мы спали на полу. Несколько лет мама ухаживала за больной. Я бегал ей за хлебом, кипятком, в аптеку за лекарствами. Иногда старуха поощряла меня, давала несколько монет из мешочка, привязанного к кровати. Монеты были царской чеканки, купить на них ничего не удавалось, так же, как и на бумажные ассигнации, которые бабушка хранила под периной. Когда ее не стало, мы остались в комнате одни.

Наше жилище - узкая и длинная каморка с высоким потолком, большим окном и форточкой над дверью. В углу - оцинкованная вытяжная труба. Вся мебель - хозяйская, морозовская. Железная кровать, стоящий на полу небольшой шкаф, стол и три табуретки. Когда я стал старшеклассником, купили у соседки тети Веры еще один стол, за ним я делал уроки. Под кроватью стоял ящик из-под продуктов, в нем хранилась одежда. В.И.Даль определяет казарму, как здание дли помещения воинских чинов всем составом: здание для помещения рабочих в значительном количестве. Рабочих казарм, построенных фабрикантами, в Орехово-Зуеве было, по свидетельству краеведа А.И.Каретникова, 58. Больше всего казарм за железной дорогой: десять - в Воронцовском и 16 - в Пролетарском районах. В Ленинском районе - 10, в Зуевском - 9, в Крутовском - 13 казарм. Общая жилая площадь 112790,47 кв. метра .

Недалеко от нашей казармы - башня с часами, их циферблат виден из комнаты. Зимний театр и прекрасная, построенная Морозовыми, больница со стеклянным куполом над операционной. За больницей - водоем Плешка и трясина, по которой мы ходили за клюквой.

22-я казарма глядела окнами на железную дорогу и находилась недалеко от первого шлагбаума, который называли "шламбоем". Вдоль железнодорожного полотна широкой колеи, параллельно ему, проходила узкоколейная железная дорога. По ней доставляли с торфоразработок торф к котельным фабрик и для отопления казарм.

Яркое пятно в памяти - приезд торфушек. Их привозили по железной дороге весной из деревень соседних областей, они были сезонными рабочими на торфопредприятиях. У первого шлагбаума они пересаживались в узкоколейные вагоны, которые доставляли их на торфяные болота. Мы, мальчишки, бежали за молодыми женщинами в ярких цветастых паневах и лаптях, распевая:

Торфяничка, дай яичко.

А я тебе яблочко.

Построена казарма буквой "Т". Верхняя часть буквы - большой коридор, выходивший окнами на дорогу. Он назывался большим, так как комнаты здесь были попросторнее в отличие от восьмиметровых клетушек в голубятнике. Основанием буквы служила кухня и продолжавший ее голубятник. В коридорах осенью и зимой горели камины, сложенные там, где стенам угрожала сырость.

В казарме 112 комнат. Самая большая - молодцовская, в ней жили одинокие мужчины. Имелось и общежитие для одиноких женщин. Внизу и вверху - туалеты с умывальниками. В качестве раковины - большой красной меди таз. Канализации не было. Выгребные ямы чистили золотари или отходники. Обоз лошадей с бочками приезжал ночью. Потом лошадок с бочками заменили ассенизационные машины, их называли "марусями", видимо по кличке одной из лошадей.

В первом этаже - большая ванная комната с цементным скользким полом и холодной водой. Ванн в ней не было, она предназначалась для стирки белья. Здесь жители купали детей, а иногда мылись и сами, принося горячую воду из кипевшего днем и ночью в кухне куба. Во втором этаже - большая, без окон комната для сушки белья - сушилка.

Перед входом в голубятник с левой стороны располагались холодная ларевая комната с цементным полом и без труб отопления. С двух сторон, снизу доверху - холодные лари: небольшие деревянные шкафчики-ячейки с запорами, примитивные холодильники. Для каждой комнаты - свой ларь. В них жильцы хранили картофель, лук, капусту, другие овощи. О домашних холодильниках тогда и понятия не имели.

Самое большое и людное место казармы - кухня, она протянулась в обоих этажах от голубятника до большого коридора. Вдоль стены - катки, сплошной ряд столов, сделанных в виде шкафов с дверцами. В шкафу катка (его называли еще теплым ларем) держали горшки, миски, посуду. На столешнице катка, тщательно выскобленной и вымытой, готовили еду. В кухне днем и ночью кипел куб, обеспечивая жителей кипятком.

В центре кухни - печи. С левой стороны они были пониже, с правой - повыше. Чтобы удобнее пользоваться правыми печами, к ним подходила выстроенная из дерева галерейка, которую жители именовали "галдарейкой". Печи - духовые, закрывавшиеся двумя металлическими дверями, между которыми - шесток. Были и русские печи. Их топили по выходным дням и праздникам и пекли и жарили то, что требует открытого огня. В первом этаже, в углублении, огороженном деревянным барьером, - подтопок. Сюда корзинками приносили торф и дрова для разжиги, здесь истопник топил духовые печи. Отопление казармы - паровое, в каждой казарме - своя котельная.

Кухня шумела с раннего утра до позднего вечера. Здесь варили, жарили, парили, бегали с чайниками и ведрами за кипятком в кубовую. Судачили женщины, покуривая, степенно разговаривали мужики. В простенках между печами и у стены над подтопком сушили белье и пеленки, грели спины или, прислонившись к теплой стене, успокаивали больные зубы.

Порой вспыхивали ссоры между женщинами, ругались громко, но без зла. Ссоры эти напоминали спектакль, и чем больше зрителей наблюдали за скандалом, тем громче бранились не поладившие друг с другом женщины. Случалось, в ход шли ухваты и сковородники, стоявшие у печей. Ими размахивали, как копьями, но, как правило, в ход не пускали. Если же ссора грозила превратиться в драку, зрители становились стражами порядка и разнимали дерущихся.

Кухня служила и кинозалом. Еще до того, как вывешивалась написанная от руки афиша о кино, среди нас, мальчишек, распространилась весть: завтра - кино! Часа за полтора-два до начала самые нетерпеливые устремлялись в кухню, выстраивая в ряд табуретки, стулья, лавки. Ждали, когда наступит вечер и стемнеет. Экраном служила белая стена за лестницей, ведущей с первого этажа на второй. Теперь таких лестниц, сделанных из литого, узорчатого металла, не увидишь. Они красивы, удобны, долговечны. Таким образом, зрительный зал имел партер и бельэтаж: экран виден с первого и второго этажа, но лучше, конечно, тем, кто сидел внизу.

В кухне яблоку негде упасть, когда появлялся киномеханик с аппаратом, сопровождаемый услужливыми мальчишками. Они несли металлические коробки с частями кинофильма.

- Восемь частей, - сообщали они зрителям.

Подростки стаей окружали стол с киноаппаратом. Тогда кино крутили вручную. Если кадры на экране шли, по мнению зрителей, слишком быстро, зал взрывался:

- Не гони картину!

В случае обрыва топали ногами и кричали: "Сапожник!".

...Много лет минуло с тех пор. Нас не удивишь теперь ни телевизором, ни видеомагнитофоном, ни возможностью самому снимать и смотреть на экране запечатленное семейное торжество. Но мне кажется, что никогда я не испытывал такой радости, как при вести, что сегодня вечером в кухне будут показывать кино.

В 1932 году в издательстве "Профиздат" вышла небольшая книжица М.Сосонкина "Казарма 182". В ней говорилось, что текстильные фабрики не выполнили промфинплан на 20-З0 процентов. В результате не удалось обеспечить казармы топливом. В морозном декабре 1930 года казармы оказались без дров и торфа. Некоторые жильцы, особенно из новых рабочих, бежали из казарм.

Учитывая такие обстоятельства, пленум РК ВКП(б) постановил "организовать поход за улучшение культурно-бытовых условий жителей казарм". Его участниками стали 20 тысяч жителей казарм.

25 января 1931 года газета "Колотушка" вышла под шапкой "Начинается культпоход в казармы. 16 образцовых рабочих казарм - к объединенному пленуму РК ВКП(б), горсовета и горпрофсовета!". По словам секретаря райкома партии Шурова "задача заключается в том, чтобы темную, грязную, некультурную казарму превратить в светлое, радостное общежитие, которое возбуждало бы в каждом рабочем бодрость и давало зарядку для боевой ударной работы. При райкоме партии был создан штаб из 14 человек.

Культпоход проводился по четырем маршрутам: хозяйственное состояние казарм; хозрасчет и формы управления казармами; политическая и культурно-массовая работа; бытовые условия.

Бригада бытового маршрута, в которую входили Юдина, Нестерова, Тарасова и Кононов, пришла в 182-ю казарму. Она слыла одной из худших в городе. Отмечалось, что здесь процветают хулиганство, грязь, пьянство и болезни. Председатель культурно-бытовой комиссии казармы М.Д.Буланов пытался провести субботник, но он сорвался: люди не пришли.

Шеф казармы - ткацкая фабрика 1. В казарме был проведен выездной пленум фабкома. Выступивший от имени горздравотдела врач Шефтер говорил, что казармы превратились в сплошной клоповник, в городе свирепствуют тиф и скарлатина. Уже на другой день жители вышли на субботник, мыли полы, чистили лестницы, обмахивали пыль и паутину.

Борьбу за наведение порядка возглавил 45-летний М.Д.Буланов. Участник гражданской войны, он в ленинские дни 1927 года стал членом ВКП(б). Рабочий стаж - 30 лет. После субботников началось движение за образцовые комнаты – чистые, культурные, уютные. Первыми убрались в своих комнатах Сергеевы, Звоновы, Фроловы.

В казармах развернулась мощная антирелигиозная пропаганда. На большом коридоре висел плакат: "Религия - опиум для народа!". Агитировали за снятие икон. В числе первых сняла иконы Екатерина Алексеевна Сибирева, тетя Катя, которую я хорошо знал. В книжке опубликовано фото момента снятия икон. На антирелигиозном вечере выступал председатель Союза воинствующих безбожников.

А вот семья Тюриных вступила в соцсоревнование и приняла социалистические обязательства, в которых был такой пункт: "Иван Сидорович Тюрин обязуется прекратить употребление вина, жена его Мария Васильевна Тюрина выбрасывает икону. По этим показателям семья Тюриных вызывает на социалистическое соревнование семью Фроловых". Выбросили иконы Мальковы, Максимовы, Звоновы, Усановы, Сергеевы, Назаровы, Сушмановы, Тарасовы, Поликарповы, Громовы, Булгаковы, Гусевы.

В казарме открыли красный уголок, установили радио. Политбеседами и вечерами "Хочу все знать" обслужили 1432 человека. Работает библиотека-передвижка. Создана ударная хозяйственная бригада по обеспечению казармы торфом. Организованы драматический, хоровой и музыкальный кружки и кружок технического черчения. 26 комнат из 112 признаны образцовыми. 182-я казарма стала ведущей среди образцовых казарм Орехово-Зуева.

Казармы назывались рабочими, и жизнь в них подчинялась режиму работы фабрик и заводов. В будни казарма просыпалась рано, чтобы успеть работающим в первой смене на заработку - к шести часам утра. Затихала казарма поздно, после прихода рабочих вечерней смены. Двери каморок опять хлопали, когда возвращались с работы те, кто трудился в ночной смене. В выходные дни жители просыпались поздно, с утра разжигали русские печи, большинство женщин в кухне занимались приготовлением еды, пекли пироги.

Привычный монотонный шум казармы нарушался взрывом радости и восторга, когда в сумерках поздней осени или зимы вспыхивал электрический свет. То ли потому, что электроэнергии тогда было маловато, или по какой другой причине, но днем казарменная сеть была обесточена. На углу перед большим коридором, под самым потолком висел деревянный ящик с рубильником. Включал и выключал рубильник живший в нашей казарме истопник Федот Сергеевич, которого все ласково называли Федотиком. Именно он был хранителем света в казарме. Вечером, когда сгущались сумерки, в комнатах и на кухне темнело, Федот Сергеевич брал щетку на длинной-длинной палке, ею перед праздниками обмахивали стены, снимая пыль и паутину, ловко открывал дверцу ящика, и казарма оглашалась криком: а-а-а! Такое бывало каждый вечер. Федотик, словно Бог, даровал нам, жителям, казармы, свет и тепло в печах, которые он топил, и мы радовались, выражая восторг громкими криками.

Нельзя не сказать и о казарменном дворе, который отделялся от соседних дворов балаганами. Их было два, стояли по обеим сторонам казармы. Балаган - это сарай, строение, сколоченное из толстых досок. Он состоял из отдельных помещений, каждое - со своей дверью. В двух балаганах их было 56: одно помещение - на две комнаты. Балаган построен в трех уровнях: погреб, где держали бочки с квашеной капустой, солеными огурцами, бутылки с домашним квасом. В первом этаже у некоторых были оборудованы мастерские, в них столярили, слесарили. Вверху, под крышей - вешала, на которых сушили белье. Окно затянуто металлической сеткой, летом, избавляясь от жары, спали в балаганах, а иногда и на зеленой траве во дворе.

Наш балаган мы делили с семьей, в которой жил мой старший товарищ Костя Трунин. Дедушка его - часовщик, и после смерти его у Кости осталось много всякого инструмента, часовых стекол. Жили они вдвоем с матерью. Костя слыл мастером на все руки. До войны он смастерил великолепный спиннинг, катушка которого на шарикоподшипнике крутилась легко и долго, и ловил щук и окуней на Клязьме.

Костя был старше меня, до войны он уже работал, любил хорошо одеться, играл на гитаре, знал ноты. Воевал, на фронте потерял ногу, попал в плен и. очутившись в Бельгии, зарабатывал на жизнь игрой на гитаре в маленьких ресторанчиках. После войны вернулся домой, к матери. Она скоро умерла. Костя работал помощником мастера на фабрике, выпивал. Тоскуя, часто ходил на кладбище, на могилку матери. Однажды его нашли там мертвым.

У крыльца стоит столб, к нему привязана лошадь под седлом. Это конь дяди Шуры, он милиционер. Мы, мальчишки, завидя высокого, в сапогах дядю Шуру, просим покатать на лошади. Дядя Шура добрый, многих катал на своем коне.

Большинство живущих в казарме - текстильщики. Ткачи, прядильщики, помощники мастера жили по гудку, который извещал о начале смены. Плывущий звук гудка в строго определенное время оглашал город. По гудку проверяли часы.

Хорошо помню весну 1926 года, когда Клязьма во время паводка разлилась так, что вода подходила к крыльцу нашей казармы, а на главной улице города построили из досок лавы, по которым ходили. Мне было тогда пять лет.

Память сохранила время, которое назвали нэпом. Торговцы приходили в казарму и, обходя комнаты, предлагали камаши - высокие ботинки со шнуровкой, вязаные из чистой шерсти детские костюмы, другие товары. В крайней комнате голубятника жили Чекалины - Елена Кузьминична - уборщица и кубовщица, ее муж Александр Осипович - торговец-разносчик, одно время он побирался. Бородатый дядя Александр торговал вразнос ирисками, дрожжами, дешевыми конфетами "крем-брюле". Утром, взяв большую корзину с товаром, он уходил торговать. Торговля барышей не приносила, жили Чекалины, как и большинство, бедно, еле-еле сводили концы с концами.

У них было двое детей - Максим, он умер рано, и Тоня. Антонина в 15 лет начала трудиться - сначала рассыльная в ЖКО, потом - счетовод. Когда началась война, ходила в госпиталь, ухаживала за ранеными. Ее и Марию Липатову взяли в военно-санитарный поезд, где они проработали полтора года. Брали раненых из подмосковных госпиталей и отвозили в глубокий тыл – Уфу, Челябинск, Закавказье. После войны Антонина стала ткачихой. Ее дочь Татьяна Николаевна - учительница.

На нашем коридоре жили Фофановы - тетя Таня с сыном Василием и дочерью Марией. Дети уехали в Москву, там я встречал Марию до войны. Напротив нас жили Мальковы, мать и сын. Николай увлекался театром и стал артистом.

Наверху жил пожарный, рослый и чернявый. Я его запомнил: раз в месяц-полтора он стриг меня наголо, потом брил мою голову. Через комнату от нас - тетя Вера и ее сын Алексей Финогеновы. Ткачиха тетя Вера подрабатывала шитьем, шила мне рубахи и брюки. Ее сын - лет на восемь старше меня. Невысокий, крепко сбитый, он отличался большой силой. Работал он плотником. Алексей брал меня в лес по грибы, на рыбалку.

Много лет спустя я повстречал тетю Веру, старенькую и слепую. Она узнала меня по голосу и разговаривала со мной ласково. В 1995 году, когда отмечалось 50-летие Победы, я навестил Алексея Васильевича. Ему за восемьдесят, он был стар, болен и немощен. Он из тех миллионов солдат, которые принесли на своих плечах Победу.

Действительную служил в кавалерии и вернулся домой в 1937 году. Мобилизован на второй день войны. В бой вступил под Полоцком, оттопал до Смоленска. Под Ельней ранен. Вылечился - и в сентябре сорок первого снова в бой. Под Серпуховом впервые ходил в атаку. С криком "Ура!" бросились на немцев, которые из пулемета положили всех на землю. Половина атаковавших навсегда осталась там. Алексея ранили во второй раз.

Из санитарного эшелона сумел добраться до Орехово-Зуева, где и лечился в госпитале.

Окончил школу связи и в начале сорок третьего вступил в бой. С тех пор всегда в наступлении. Связист - рисковая военная профессия. Немцы не брали в плен пулеметчиков, расстреливали на месте. Связистов же, которые много знали, пытали, стараясь выжать все, что им ведомо. "У меня всегда пара пуль в кармашке для себя имелась", - признался бывалый телефонист.

Так и прошагал сержант с телефонным аппаратом и тяжелой катушкой с проводами до конца войны. Самому Буденному дважды провод тянул и получил от него благодарность. Прошел и прополз дорогами России, Украины, Белоруссии, Польши, Австрии, Чехословакии. Победу встретил под Прагой. После войны четверть века работал на третьей ткацкой фабрике. К военным наградам добавился орден Трудового Красного Знамени. Вырастили сына, он - преподаватель музыкальной школы по классу баяна. Так и жил-работал, по праздникам играл на гармошке, ездил на рыбалку.

Разные люди населяли казарму. Рабочие и служащие, веселые и печальные, выпивохи и трезвенники. Почти все - добрые. Помню лишь одну злую женщину, очень боялся ее в детстве. Жила она во втором этаже, над нами, держала черную кошку. При встрече обжигала меня ненавистным взглядом черных, как ее кошка, глаз и злобно шипела:

- У-у, подзаборный, безотцовщина.

К счастью, такая - одна. Большинство ласково относилось ко мне, понимая, что когда моя мать на работе, я остаюсь один. Смотрели за мной, не давали в обиду. Для таких, как я, казарма была и домом, и детским садом.

Заходил я в комнату тети Аксиньи, худой и набожной старухи, не расстававшейся с Библией на церковно-славянском языке. Много времени проводил в балагане, который ее сын Михаил Туляков, заядлый велосипедист, превратил в мастерскую по ремонту и наладке велосипедов. В те годы в Орехово-Зуеве проводили велогонки, в них участвовал и Михаил. Теперь такое даже представить трудно: гонки по булыжной мостовой, асфальта в городе тогда не было. Я видел однажды, как во время гонки упал и сильно, в кровь, разбился велосипедист.

Спортом увлекались. Около казармы, во дворе были волейбольная и городошная, с деревянным покрытием, площадки, турник, стояла пара колес на оси от узкоколейных вагонов, заменявшая штангу. Играли в лапту и клепень (чижик), пинг-понг - настольный теннис. Работавший до войны первым секретарем горкома ВКП(б) Владимир Яковлевич Шуров часто бывал в казармах, в бане, в магазинах, знал условия работы, быта, жизни, отдыха рабочих. От нас его перевели в Сибирь, где избрали секретарем обкома. Потом он попал в число врагов народа, затем - реабилитирован.

Самый ловкий и быстрый - Евдешка - Евгений Павлов. Его отец - степенный, строгий, начитанный старообрядец. В споре с лекторами-атеистами нередко выходил победителем. Сын Евгений бесстрашный, смелый человек. Однажды на пари поднялся на крышу нашей двухэтажной казармы и проехал на велосипеде по краю крыши. Служил Евгений Павлов на флоте, на подводной лодке. Несколько раз приезжал домой на побывку. Во время похода его смыло за борт волной.

В первом этаже жила династия Комраковых. Комнату №48 занимали Ольга Матвеевна Кузнецова (в девичестве - Комракова) с сыном Федором, моим одноклассником и товарищем в детстве. Мать Феди работала банкоброшницей на бумагопрядильной фабрике №2. Федора призвали в армию в 1939 году, война его застала в Ленинграде. Здесь старшина-связист провоевал всю войну, пережил блокаду. После войны, окончив институт, инженер Ф.З.Кузнецов работал в СКБ завода "Респиратор".

Григорий Матвеевич Комраков, крупный и сильный человек, служил на крейсере "Гангут", участвовал в Октябрьской революции, был близок таким революционерам, как председатель Центробалта П.Е.Дыбенко и С.Г.Рошаль. В Гражданскую войну командовал бронепоездом, в мирное время восстанавливал шахты в Донбассе. Его брат Александр Матвеевич, юрист по образованию, был чемпионом города и Московской области по шахматам. Первый разряд по шахматам имел и Федор Комраков.

Комраковы - разносторонне одаренные люди. Сын Григория - Олег Комраков (1941-1999) стал художником. Окончив Московское художественное училище памяти 1905 года, О.Г.Комраков преподавал в школе, руководил изостудией Дома культуры текстильщиков. В 1975 году он принят в члены Союза художников СССР. Художник много ездил. Его влекли Суздаль и Заполярье. Сибирь и Краснодар, Улан-Удэ и Средняя Азия. Отовсюду он привозил этюды, наброски, зарисовки, которые превращались в картины.

Интересные люди жили в рабочей казарме. Машинист маневрового паровоза Алексей Алипников со второго этажа в минуты отдыха брал в руки баян. Его сын Василий воевал, вернулся домой с фронта инвалидом, потеряв руку. Помню двух братьев Лавровых - подростков, они зимой жили дома, а летом уезжали беспризорничать. Пели жалостливые песни, подыгрывали в такт искусно выточенными из звонкого дерева ложечками. В комнате №1 жила тетя Катя Сибирева с сыновьями - Александром и Виктором. Первый хорошо пел, и работал культурником в санатории. Виктор играл на гитаре.

На большом коридоре жили Широковы. Дед Федор Широков, статный, высокий старик. Его сын Александр, курчавый, как Пушкин. Он был заядлым охотником, и многие годы возглавлял общество охотников. Его брат Денис, с которым мы дружили, погиб на войне.

Недалеко от них жило семейство Летягиных. Иван Михайлович и Анна Андреевна родом из Владимирщины. Работали ткачами, глава семьи в последние годы был ткацким помощником мастера. Ткачихой стала их дочь Анна. Сын Михаил, окончивший строительный техникум, трагически погиб 36-ти лет от роду. Много лет служила в больницах медсестра Александра Ивановна Пантеелеева (Летягина). Анна Ивановна и Василий Семенович Терехины жили в комнате №17, у них было трое детей - Владимир, Виктор, Борис. Василий Семенович воевал, под Воронежем попал в окружение, пленен, чудом выжил в лагере смерти. Вернулся домой в 1947 году и умер от туберкулеза.

Рядом с нами, в 30-й казарме жили Гундаревы - Анна Филипповна, Иван Петрович и их сын, мой товарищ детства Шурик. Он года на два моложе меня. Отец его работал финансистом, его нередко приглашали как опытного специалиста в Москву. Карьере его мешала известная российская болезнь: временами он запивал. После очередного запоя, в период абсолютной трезвости дядя Ваня много времени отдавал городскому обществу трезвости, одним из руководителей которого был.

Гундаревы жили лучше нас. Дома у них был диван. Во время игр он превращался в корабль, с которого нельзя было сходить: вокруг "корабля" море, в нем можно утонуть. Во время "плавания" наступало время обеда, которое я очень любил. Шурику оставляли вкусные бутерброды, он щедро угощал меня ими. В тридцатые годы продукты выдавались по карточкам, и было голодно. Гундаревы получили квартиру и уехали из нашей казармы. Саша после десятилетки в 1941 году поступил в юридический институт. Оттуда - в Московское военно-пехотное училище. Воевал на Юго-Западном фронте заместителем командира минометной роты. В феврале 1943 года тяжело ранен. До конца жизни на шее, у сонной артерии сидел осколок. Став инвалидом войны, работал прокурором, следователем в прокуратуре и милиции. Выйдя на пенсию, продолжал служить юрисконсультом. Все свободное время отдавал даче. 20 сентября 1994 года сел за руль автомобиля. Сердечный приступ оборвал его жизнь.

Дружил я с Колей Фроловым. Его отец дядя Коля учился в консерватории, обладал сильным и красивым голосом, но был отчислен. Он работал администратором в рабочем театре, там же кассиром служила его жена тетя Груня. С Колькой мы часто бывали в театре.

По-разному сложились судьбы братьев Лариных. Старший Константин за спор о запрещенной книге Джона Рида "10 дней, которые потрясли мир" был сослан. Его братья Дмитрий, он служил в НКВД, и Леонид погибли на фронте. На голубятнике жили тетя Оля Никитина и ее дочь Наташа. Я часто бывал у них, помню картину на стене: женщина с факелом, от огня которого разлетаются в сторону всякого рода чудовища. В 1937 году тетю Олю арестовали, и она исчезла.

Казарма жила своей жизнью. Утром из окрестных деревень молочницы приносили молоко. Его покупали или меняли на хлеб. Пробуя молоко на вкус, женщины выливали немножко на ладонь и, отведав, щелкали языком. Были в казарме и свои коровницы, мы покупали молоко у тети Агаши Утенковой. На ее столе в кухне стояли кринки с молоком, покрытые газетными листочками. Каждый брал свою кринку. В кухне стояла бочка, в которую сливали помои - то, что оставалось от еды. Раза два или три в год за помои бесплатно наливали кринку молока.

У мастера крутильно-ниточной фабрики (КНФ) Михаила Тимофеевича и домохозяйки Агафьи Григорьевны Утенковых было много детей. Старший Борис, в юности - главный озорник и предводитель хулиганов в казарме, воевал на Северном флоте, потом служил лесником. Дочь Валентина работала табельщицей на КНФ. Клавдия и Людмила стали учителями. Зинаида - заместитель директора хлебозавода. Они жили в казарме до 1967 года.

Комнаты, когда жильцы были дома, обычно не запирали, а если уходили, то запирали на маленький навесной замок. В комнаты часто и робко стучались нищие с мешочками и просили:

- Подайте, Христа ради...

Им или подавали, или, отказывая, говорили: "Бог с тобой" или "Не прогневайтесь".

Коридором ходили бородатые мужики с мешками, в которых звенел уголь, и выкрикивали: "Уголь, кому уголь! Древесный, березовый!" Уголь шел на разжигание утюгов и самоваров. Раз в неделю казарму обходил высокий человек с большим узлом за спиной: "Красим, драсим, Милованов!". Когда выносили вещи для крашения, он осматривал их, сняв и развернув свой узел. Завернув и уложив взятое, он складывал свой узел и. записав фамилию, адрес, уходил. Квитанцию не требовали, фирма Милованова была солидной и известной, пользовалась доверием.

С кухонного крыльца заходил смуглый, восточного обличья шарманщик с шарманкой, крутил ручку красивого музыкального инструмента и предлагал всего за пятачок приобрести свое "счастье". Оно было в пакетиках, которые вытаскивала морская свинка или попугай. Иногда шарманщик давал послушать пакетик, в котором, по его словам, тикали часы, хотя мой всезнающий товарищ Денис уверял, что это не часы тикают, а шуршат тараканы. В пакетиках иногда оказывалось дешевое колечко или медные серьги, а чаще листочек бумаги с сентенциями вроде "счастье в нас, а не вокруг да около".

Приходил на лужайку фокусник-китаец с косой на голове. Он набивал рот опилками, поджигал их и дымил, изображая дымящий паровоз. Ходя, так называли китайцев, вытаскивал разноцветные шарики из носа, ушей, прокалывая щеки острой иглой.

Рядом находилась тридцатая казарма, сложенная из красного кирпича. Та самая, которую расстреливали в 1905 году казаки. В конце двадцатых годов мальчишки находили иногда недалеко от казармы винтовочные патроны. На зеленой поляне между нашей и тридцатой казармами давали представления бродячие цирковые артисты. Начиналось оно пением городских романсов вроде "Маруся отравилась" под гитару. Пока звучала гитара и лилась песня, собирались зрители. Многие покупали листы с напечатанными на машинке словами исполняемых песен.

Когда народу собиралось много, начиналось представление. Циркачи выступали в кругу, образованном зрителями. Ломалась, то есть, исполняла акробатические упражнения, худенькая и стройная девочка в выцветшем трико, силач "играл" двухпудовыми гирями. Потом он брал гирю поменьше и на цепочке, конец ее с мундштуком закладывал в рот и предлагал молотобойцам из публики тяжелыми молотами выбить эту гирю. Зрители затихли. Звонко звучали удары кувалды о гирю. Тишину разрывали крики:

- Хватит! Хватит!

Раздавались аплодисменты, артист раскланивался, а девочка-гимнастка с кепкой обходила почтеннейшую публику, собирая актерский гонорар.

Представление продолжалось. Силач расстилал на траве коврик, ложился на него, на грудь ему клали большой, тяжелый камень. Молотобойцы из зрителей тяжелыми молотами били по камню, пытаясь его расколоть, и делали это до тех пор, пока собравшиеся на представление криками не заставляли прекратить это занятие. Циркачи заканчивали выступление пением и продажей текстов песен.

Наш густонаселенный дом жил напряженной трудовой жизнью. Обитатели его умели работать, отдыхали в выходные дни и с удовольствием справляли праздники, церковные и советские. В праздничные дни любили приодеться. Старики доставали из сундуков и укладок пропахшие нафталином наряды, молодые надевали модные костюмы, платья, туфли. Текстильщики старались одеваться по моде и со вкусом. Во многом отказывали себе, копили деньги и приобретали одежду и обувь. Костюмы покупали бостоновые, платья - шелковые, туфли - лакированные. Казарма любила пофорсить.

Праздник! С утра пекли пироги, блины, жарили, парили. К обеду из многих комнат неслись песни. Пели "Хаз Булат удалой", "Сама садик я садила, сама буду поливать", "Во субботу, день ненастный". К вечеру собирались в красном уголке и большом коридоре. Длинный, узкий и темный коридор словно расширялся и светлел. Мужчины играли в шашки, шахматы и карты, женщины грызли семечки, пели песни.

На огонек собирались музыканты. Широкоплечий, с большими пальцами рук-лопат Виктор Сибирев с гитарой. Гитаристом был Дмитрий Нестеров, а его брат Иван обладал красивым голосом. Подходили парни с балалайками, мандолинами, баяном. Перебирая струны, растягивая меха, подстраивались и ждали Федотика, самого искусного музыканта, скрипача, не знавшего, конечно, нот, но обладающего, как я теперь понимаю, абсолютным слухом.

Ласково-уменьшительным именем звали сорокалетнего, худощавого и невысокого ростом, с бабьим лицом мужчину. Работал Федот Сергеевич Рыжов истопником, имел большую семью, сам-шестой. За топку печей платили немного, жил истопник с большой семьей бедно, но нрава веселого не терял. Где Федотик, там всегда весело. Дома у него голые стены, старая, еще от Морозовых, казенная мебель. Единственной вещью, которую он берег пуще глаза, была старенькая скрипка, неведомо какими путями попавшая к нему. И хотя музыке Федот Сергеевич не учился, играл так, что ни одна свадьба в рабочем районе без него не обходилась.

Пришел Федотик, достал из футляра скрипку, обтер ее рукавом рубашки. Музыканты сели в кружок, настроили инструменты. Скрипач взмахнул смычком, и оркестр заиграл вальс. На музыку со всех сторон, словно бабочки на огонь, приходили люди. Поплыли в вальсе пары. Вальс сменил краковяк, потом танцевали падеспань. До позднего часа веселилась казарма.

В детстве мы, дети, ждали праздника Пасхи. Она обещала не только угощение, катание пасхальных яиц и игры, на которые нам отпускались мелкие монеты. Пасха - это приход весны. Мы распевали:

Скоро будет Пасха,

На столе колбаска.

Скоро будет лето,

На столе котлета.

До тридцатых годов религиозные праздники, несмотря на активность безбожников и атеистическую пропаганду, отмечались открыто. По коллективному договору, заключенному между Московским губернским отделом профсоюза рабочих химической промышленности и заводом "Карболит" на 1928 год, устанавливались праздничные дни - их пять - и сокращенный для женщин на два часа рабочий день 8 марта. Имелись и особые нерабочие дни, их было восемь - Пасха, Рождество и другие религиозные праздники. Десять лет спустя после революции традиции религии были сильны, и с ними нельзя было не считаться.

Положение изменилось в тридцатые годы, когда началось наступление на церковь. Закрывали храмы, велась антирелигиозная пропаганда, создавались общества воинствующих безбожников. Во всех клубах в пасхальную ночь устраивались бесплатные концерты, спектакли, киносеансы, танцы. Но традиции православия держались, в редком доме на пасху не было крашеных яиц, кулича и творожной пасхи.

В 1927 году в красном уголке казармы установили радио. Радиоточки ставили за плату и в комнатах. Мы жили бедно, у нас не было черной тарелки-репродуктора. Но, как говорится, голь на выдумку хитра. Я удлинил провода наушников, через форточку с помощью иголок, подключал их к трансляционной сети и вечерами слушал радио.

Городская газета "Колотушка" сообщала в заметке "Казарма слушает Москву": "Диву даешься! Отчего это вдруг казарма так изменилась, бабы на кухне перестали ругаться, даже карты забросили ярые почитатели "козла". А причиной всего - радио, которое поставил культотдел на проходной.

…Алло! Алло! Говорит Москва!

Стихла многолюдная казарма. Звучит "Интернационал"... Целый вечер говорила Москва с казармами. Все Орехово-Зуево слушало Москву".

Теперь трудно представить, каким большим событием была радиофикация страны. Я сразу полюбил радио и слушал его на проходной (там был красный уголок). Теперь, много лет спустя, вижу себя маленьким, стоящим на лавочке и прильнувшим ухом к черной тарелке репродуктора. По радио звучит музыка и, чтобы слышать ее в шумной проходной, я и вставал на лавочку.

В предвоенные годы местный радиоузел имел свою передающую аппаратуру и его передачи шли не только по проводам, но и в эфир. Кроме новостей и последних известий, в радиостудии выступали певцы, чтецы, хоровые коллективы.

...Ранней весной первой от снега освобождалась железнодорожная насыпь. Как только весеннее солнце прогревало и подсушивало землю, молодые люди отправлялись в выходной день по линии в лес за третью железнодорожную будку. Тогда столь интенсивного движения по железной дороге не было, ходить между рельсами не представляло большой опасности. Впрочем, в районе вокзала, где путей было много, ходить по ним запрещалось, и меня, подростка, однажды забрали за то, что я шел по линии.

В лесу парни срезали ветки сосны, очищали их ножом, оставляя зелень в конце палочки, и помахивая ими, возвращались домой. Вслед за железнодорожным полотном освобождалась от снега земля, вплотную примыкавшая к казарме. На оттаявшей и высохшей земле азартные играли в "стуколку". На кон ставили столбиком монеты, издали от проведенной черты бросали биту - тяжелый медный пятак. Кто метал ближе к кону, первым разбивал столбик монет, собирая себе те, которые повернулись "орлом". Азартная игра!

С наступлением тепла играли в клепень (чижик), в лапту, в волейбол, в городки. Жарким летом казарма перебиралась спать в балаганы или на лужайку под окнами.

Александра Ивановна Пантелеева рассказала мне, что во время войны лужайку между казармами и балаганами раскопали под небольшие огороды, каждый - под своим окном. Сажали картошку, и не было случая, чтобы украли клубни. После войны вернулся с фронта Илья Попов. Ему ампутировали в госпитале обе ноги, и он передвигался на дощечке с колесами. Его, немолодого инвалида войны (у Попова - двое детей, один - 1927 года рождения), избрали председателем совета содействия казармы. В состав совсода входила Галя Сухачева, она занималась с детьми. Председатель совета И.Попов призвал жителей посадить деревья на перерытой лужайке. Сказано-сделано. За каждым деревом ухаживали прикрепленные жители. Так возник небольшой парк, который порушили вместе со зданием казармы.

...Сейчас на месте моей и других казарм, снесенных и растащенных по кирпичику, буйно разрослась зелень. Бывая в этих местах, вспоминаю казарму, ее обитателей, свое детство и юность.

А. КОНОВАЛОВ,

Журналист.

Предыдущая страница | Страница 5 из 25 | Следующая страница

• БАЗА ХЛЕБОПРОДУКТОВ
• В деревне Петрушино жгут дома
• АВТОКОЛОННА № 1793
• ТЕПЛОСЕТЬ
• ПИЩЕВОЙ КОМБИНАТ